Писатель Аствацатуров о Пушкине, Сэлинджере и вдохновении

Понимание искусства как мистического явления появилось сравнительно недавно. Литература существует сотни веков, начиная с Гомера и Эсхила. А идея, что искусство — это божий дар, вдохновение, она относительно новая. Это придумали романтики в конце 18 века, это они решили, что писать нужно исключительно в состоянии вдохновения. Писатель или художник мистически прозревает какую-то трансцендентальную сущность:

«…В одно мгновенье видеть Вечность,

Огромный мир — в зерне песка,

В единой горсти — бесконечность,

И небо — в чашечке цветка…»

Это Уильям Блэйк. Вот такой мистический взгляд.

Таким образом, на искусство возлагается очень серьезная ответственность: поэт — непризнанный законодатель мира. Он нам открывает бога, он нам открывает какие-то истины. Подобный взгляд мог зародиться в сознании протестантском, лютеранском или кальвинистском. Но любопытно, что для России этот взгляд тоже вполне себе характерен.

И когда Евтушенко говорит, что поэт в России больше, чем поэт — это и означает, что литературе вверяют какие-то дополнительные функции.

Но до романтизма все было по-другому. Если бы мы спросили поэтов 17 века, а они были очень профессиональные, какого-нибудь Расина, или Корнеля, или Буало: — «Зачем вы пишете?». Они ответили бы на это, что работа у них такая — писать: — «Мы поучаем, развлекая, мы просто профессионалы. Есть люди, которые воюют, им за это платят. Есть те, кто делает хорошие сапоги, а мы делаем хорошую литературу». Все они последователи Аристотеля, говорившего, что мастерство — это следование определенным правилам.

Писатели-профессионалы не зависели от такого причудливого состояния, как вдохновение, они работали, тренировались. Писатели-романтики не верили тому, что приходило им от головы. Кольридж — выдающийся романтик, реформатор теории литературы — в свое время творил только в состоянии вдохновения. Вот когда у него оно закончилось, он стал писать только критику. И его лучшие произведения остались незаконченными.

Вообще, посмотрите, весь романтизм — это фрагменты. Лучшие романтические тексты: роман Новалиса «Генрих фон Офтердинген» — не закончен, роман Людвига Тика «Странствования Франца Штернбальда» — не закончен. Гофман — то же самое. Фрагменты….

Есть две задачи, они как раз связаны с романтизмом и классицизмом. Первая — это когда мы хотим написать хороший, качественный текст. Точное слово, ясный сюжет, глубокий продукт — это не имеет никакого отношения к массовому искусству, это профессиональная литература. Такую создавали многие — Пушкин, например. Есть другой путь, когда литература это не цель, а средство самопознания. То есть «я пишу потому, что это меня меняет», — говорит автор. Уолт Уитман — для него литература была способом познания себя, мира, способом приближения к богу. Генри Дэвид Торо, Генри Миллер были такими.

Если мы сравним «южные поэмы» Пушкина и «восточные поэмы» Байрона, то увидим, что Пушкин профессиональнее. У него нет таких провалов, как у англичанина, у него все очень гладко, очень здорово. У западного поэта есть совершенно гениальные куски и есть провальные эпизоды, графомания, — безобразие какое-то. Пушкин не позволял себе таких грубостей, он использовал открытия Байрона и довел их до технического совершенства. Но Байрон этим жил . Это просто две разные задачи.

Джек Керуак, Генри Миллер — авторы, относительно близкие к нам, которые работали ради того, чтобы себя наполнять каким-то драйвом. А вот Сэлинджер — это загадка. Он никогда не формулировал ясно свои представления об искусстве. Для него и для Джона Апдайка литература была способом внутренней терапии, потому что это были люди с сильными травмами и одновременно профессионалы. Сэлинджер писал каждый из рассказов по несколько месяцев. Это даже трудно представить — рассказ на десять страниц он пишет три-четыре месяца.

Крупные писатели ставят очень конкретные технические задачи. Когда Пушкин писал поэму «Руслан и Людмила», то была конкретная техническая задача — смешная, остроумная. Этот мир романтический, мир Жуковского, вот это «у Лукоморья». Только единственное напрягает, что как-то уж больно поспешно Пушкин все называет: у него там и кот, и русалка, все в кучу свалил. Какая-то мистика, волшебники-поэты появляются, финны, странные существа, а в итоге мы начинаем читать — и это такая безобразная, вульгарная, как будто бы богатырская сказка. То есть такой обман жанрового ожидания — то, что действительно всегда талантливо делал Пушкин. Переворачивал жанр — вот это было круто. Так писал свои тексты Киплинг, так творил Голдинг. «Повелитель мух» создан, как будто бы робинзонада. Но на самом деле от робинзонады там только каркас, а механизм развития сюжета взят из древнегреческой трагедии. Моя последняя книга «И не только Сэлинжер» как раз посвящена этим случаям.